Опять-таки, тем, кто проявлял интерес к моей необычной для еврея внешности, объясняла, что всему виной «грехи молодости». Но не сами по себе, а с гражданином Страны восходящего солнца.

Алик Шохат

ЯПОНСКАЯ ШИРМА

Рассказ

В тот мартовский вечер доктор Арон Кременецкий из компании по обслуживанию пациентов на дому был на очередном дежурстве. Оставалось несколько часов до его окончания, и Арон уже предвкушал легкий ужин в каком-нибудь ресторанчике по дороге к дому, а потом после просмотра последних новостей по телевизору — долгожданный сон в теплой постели. Жил он тогда сам в съемной квартире, хотя и тесноватой, но с центральным отоплением, что в Иерусалиме, в общем, редкость.

 Раздался телефонный звонок, и взволнованный женский голос попросил срочно приехать к сыну, у которого вечером поднялась температура, хрипы в горле и общее состояние близкое к бреду. Арон записал адрес и понял, что это, возможно, последний его выезд на сегодня и в контору нет смысла возвращаться.

Гостиница, откуда поступил вызов, находилась в самом центре города и с некоторых пор там расселяли новых репатриантов. Оставив машину на стоянке, Арон некоторое время проблуждал по тамошним коридорам, пока, наконец, обнаружил в тупичке на третьем этаже искомый номер. Постучался и тут же дверь отворилась как бы сама собой. Поскольку не была заперта на ключ. Он вошел в странную комнату, скорее комнатку. Осмотрелся. У противоположной от входа стены стоял большой шкаф старинной работы, похожий на тот, что когда-то был у его родителей в Витебске. Они почему-то называли его «мопассановским», хотя Арон так и не понял, какая тут связь. Комнату перегораживала надвое красивая двухстворчатая ширма, видимо, японская, потому что в рисунке он узнал цветы сакуры. Середина комнаты перед ширмой была пустая. А за ширмой кто-то копошился и шепотом велись какие-то разговоры. Наконец, оттуда явилась маленького росточка девушка, которую можно было принять за старшеклассницу. Арон решил было, что это сестра больного мальчика, но быстро понял: нет, мама. У нее был взрослый скат плеч и овал грудей. И щечки мягко розовели на лице, которое уже начало приобретать черты зрелости.

— Здравствуйте, доктор! — сказала женщина детским, а более даже — кукольным голосом. — Вот сынок заболел и, как назло, ближе к вечеру и кашель, и жар…

— Ну, давайте посмотрим на вашего молодого человека.

Они прошли за ширму. На маленькой раскладушке, разбросав в разные стороны худенькие ручонки, метался из стороны в сторону, нелепо качая головой, мальчик лет двенадцати такого же миниатюрного строения, как и мама.

Арон поймал его в свои объятия, и мальчик, судорожно всхлипнув, как-то обвис телом, будто из него выкачали воздух. Лоб у него был ярко-красный, совсем горячий. Глаза выступали из орбит.

— Где у Вас жаропонижающее? — спросил Арон маму ребенка.

Женщина подошла к шкафу и начала что-то искать там. Заглянув через ее плечо, Арон увидел кавардак, царивший на полках. Среди беспорядочно громоздившихся друг на друга коробок разных размеров обнаружить нужные лекарства не было решительно никакой возможности. Арон понял, что такой поиск может длиться бесконечно. Конечно, можно было выписать рецепт и посчитать свою миссию законченной, но Арон так поступить не мог.

— Знаете что, — обратился он к женщине, уже отчаявшейся в своих бесплодных поисках, — Я сейчас поеду в дежурную аптеку, возьму таблетки, — и добавил: — У меня ведь машина. Я быстро: туда и обратно.

Женщина, казалось, была удивлена этим предложением:

— Да что вы, право! Я рано утром…

Арон с укоризной посмотрел на нее:

— Какое утром! До утра еще дожить надо: и вашему мальчику, да и вам самой. Давайте карточку больничной кассы! — и видя, как она закопошилась, на сей раз вынимая из маленькой дамской сумочки какие-то документы, начал терять терпение:
— Ну, пожалуйста, поскорее! А малышу компресс с уксусом. Надо срочно сбить температуру.

Не дожидаясь лифта, Арон бегом преодолел гостиничные пролеты, рывком открыл дверцу Шкоды и ловко взгромоздился на водительское сиденье. Через десять минут уже был у здания дежурной аптеки, но она оказалась на ремонте. Пришлось ехать в другую аптеку, но подальше от центра, так что вернулся в гостиницу он только через полчаса.

Когда Арон вошел в номер, мать мальчика поднялась ему навстречу с благодарной улыбкой.

— Ему легче, — радостно прошептала она, показывая указательным пальцем на ширму. Арон прошел к ребенку и сразу узнал то состояние больного, когда он засыпает в изнеможении, но болезнь вовсе не отступила.

— Согрейте воду, — скомандовал Арон матери. — Пусть запьет жаропонижающее. Еще антибиотик. И на всякий случай — витамины.

Женщина послушно выполнила все его указания, посадила сонного малыша на постели, разжала рот, положила ему на язык таблетку и дала выпить теплой воды. Виновато оглянулась на Арона:

— Вам, наверное, уже надо ехать, доктор, а я вас задерживаю. Хочу рассчитаться за лекарства, — и она снова потянулась к той же дамской сумочке, где, видимо, хранила свои нехитрые сбережения.

Арону отчего-то стало стыдно, и он замахал руками:

— О чем тут говорить! Мелочь!

Еще раз вернулся к ребенку и неожиданно обратил внимание, что у того по-азиатски раскосые глазки на смуглом личике.

— Впервые вижу такого еврея, — как бы ни к кому не обращаясь, хмыкнул он себе под нос.

— Он еврей только наполовину, — тут же откликнулась женщина. — Его папа — японец.

— Интересно, — пробормотал Арон. — И как же вас угораздило с ним… — хотел сказать «переспать», но тут же поправил себя — познакомиться.

Казалось, женщина только и ждала этого вопроса. Она наклонилась поближе к Арону и шепотом, чтобы не разбудить малыша, стала рассказывать, как несколько лет назад на Конгрессе востоковедов в Кинешме («Знаете, такой русский город на Волге») познакомилась с японским профессором:

— А само знакомство произошло в Музее валенок, я как раз там дежурила. Ему захотелось примерить фигурные валенки с аппликациями. Вообще-то экспонаты трогать руками нельзя, но японцу, да еще профессору, как откажешь. Вот он в них влез, а вылезти никак не может. Ну пришлось мне «тянет-потянет». Аж вспотела вся. Он рад-радешенек. Приглашает меня в ресторан. Я сперва упираюсь, но начальство подталкивает: негоже так с высоким гостем обращаться. А он, оказывается, по-русски немного умеет: «Пожалста, голюбушка! Пожалста!» Пообедали блинами с красной икрой. Потом по набережной погуляли. Потом профессор попросил пойти с ним в гостиницу какие-то бумажки для доклада оформить. Я сдуру согласилась. Дальше сами понимаете…

Что Арон должен был понять, как бы подразумевалось само собой. Пока же вся эта история стала напоминать ему лубочную картинку с какой-то игривой выдумкой. Казалось, женщина угадала его мысли:

— Это все как во сне было. А профессор самый что ни на есть настоящий. У меня где-то визитка затерялась: «Харасима Хироси. Токийский университет. Руководитель научного общества по изучению лица». Я ее наизусть выучила. Он мне свой японский адрес оставил, мол, пиши напрямую, что и как. Я и написала, мол, мальчик родился. Он просит: назови Кен, то есть сильный, здоровый. Но не получилось. В Кинешме та еще бюрократия. Кириллом записали. Мы с профессором в постоянной переписке. Он давно меня с ребенком приглашал. Но из Кинешмы разве выберешься в Японию. А как алию в Израиль сделали, тут же заказали загранпаспорт. Теперь надо терпения набраться, — и женщина зачем-то уточнила:
— Савланут на иврите.

Арон уже привык, что от новоприбывших можно услышать самые фантастические истории из их советского прошлого, но с японским папой и еврейской мамой выходил уж совсем какой-то перебор. Впрочем, для лечения ребенка это никакого значения не имело. Разве что Арона заинтересовало, откуда взялась японская ширма, так эффектно делившая надвое эту малюсенькую комнатенку.

Он остановил на ней вопросительный взгляд, и женщина перехватила этот взгляд и заученно залопотала:

— Это я на складе в Тальпиоте нашла. Совершенно случайно. Даже и мечтать о такой не могла. Красиво, правда?

Арон и не пытался уловить хоть какую-то логику в этом рассказе. Однако же слушать женщину было приятно.

— По-японски ширма — бёбу. В переводе: «защита от ветра». Вообще-то они были привезены из Китая еще в восемнадцатом веке. Тогда их ставили перед входом в жилое помещение. Якобы злые духи могут передвигаться исключительно по прямой. А ширма преграждала им путь.

— Но ведь она совсем небольшая…

— Это наша — двухстворчатая. А есть и шести, и восьми. Высота колеблется от ста шестидесяти сантиметров, как у нас, до трехсот шестидесяти. Для росписей используется специальная высокопрочная бумага гампи.

Арон присмотрелся к цветущей сакуре на поверхности ширмы. Поразительное ощущение какой-то душевной раскованности посетило его. Что напоминало? Наверное, туманную утреннюю дымку, за которой новый день твоей жизни, хочется верить, счастливый.

А хозяйка уже копалась в своем допотопном шкафу, пока наконец, не вытащила выцветшую циновку, видимо, совсем изношенную от частого употребления. Аккуратно положила ее на пол перед ширмой и заговорщицки предложила тоном, не терпящим возражений:

— Лягте!

 И, ощутив замешательство Арона, повторила уже в просительном ключе:

— Ну, лягте! Ну, пожалуйста! На роспись полагается глядеть снизу.

 Он подчинился. Она тут же легла рядом, прижалась к нему спиной, взяла за руку и тогда показалось, что его ведут вглубь расписной ширмы.

— Вы что-то видите?

И, кажется, помимо своей воли, где-то в глубине естества сознавая, что все это примитивная мистика, он все же всецело отдался овладевшим им чувствам:

— Мы летим, — выдохнул он, — сквозь облако розовой сакуры. Оно нескончаемо, как всякое произведение Высшей силы. Далеко внизу течет обычная жизнь с ее нескончаемыми тяготами, но нам то неведомо. Мы жаждем любви, одной только любви…

И при этих словах Арон освободил свою руку от руки женщины и почти машинально положил ей на грудь. Она вздрогнула, отвела от себя чужую руку и тусклым будничным голосом произнесла:

— Прилетели.

Арон тут же вскочил с циновки сам еще не понимая, что произошло. Женщина тоже легко поднялась сама, свернула циновку и положила ее обратно в шкаф.

— Вам пора, доктор, — сказала она, не глядя на Арона. — Вы очень, очень знающий врач, но в японских ширмах — тут она пожала миниатюрными плечиками — ничего не понимаете… Может быть, когда-нибудь… Ну, со временем…

Вспоминая на следующий день этот визит, Арон подумал, что за поведением женщины кроется какая-то тайна, недоступная ему. Он вовсе не собирался ее соблазнить, воспользоваться минутной слабостью (или тем, что ему показалось таковою) и… Вовсе нет! В этом плане Арон всегда владел собой, зная, что любая жалоба касательно якобы оскорбленного женского достоинства может поставить крест на его врачебной карьере. К тому же у него была девушка, которой он симпатизировал и даже не исключал через какое-то время сделать предложение. Изменять ей по случаю было бы не в его правилах.

Постепенно история с японской ширмой и ее владелицей за неимением вменяемого объяснения отошла на задний план, а потом и вовсе затерялась в глубинах памяти.

Через год Арон женился, правда, на совсем другой девушке, своей медсестре (и такое бывает!), защитил кандидатскую, потом докторскую, опубликовал с десяток нашумевших статей в научных журналах и составил себе имя как опытный клиницист в избранной области медицины. У него появилась частная практика с гонорарами не ниже, чем у другого иерусалимского светила профессора Лурье, но отбоя от пациентов не наблюдалось. И Арон уже не мог сам себе ответить, помчался бы он теперь ночью за лекарством для сына неимущей женщины, у которой всего-то имущества, что японская ширма и «мопассановский» шкаф…

Впрочем, ему было не до таких мыслей. Жизнь предполагала настоящий калейдоскоп впечатлений, затмевавших мелкие неприятности. И он воспользовался этой возможностью в полной мере. Объездил едва ли не полмира: когда на конгрессы, когда на встречи с коллегами, когда на отдых, а когда просто из человеческого любопытства. Так он попал в Японию. Долго собирался, все недосуг было из-за обилия работы, но в конце концов жена и двое сыновей буквально вынудили отправиться в дальнюю поездку. И надо же: сами того не ведая, они попали в страну в дни цветения сакуры. Погода стояла спокойная, солнечная, и, распустившись, цветы продержались на деревьях почти неделю. Парки с цветущей вишней были открыты круглосуточно. Арон с женой и детьми вставали чуть свет и отходили ко сну далеко за полночь, а днем устраивали пикники под раскидистыми кронами. Они умудрились посетить Михару Таки-дзакура — знаменитую сакуру-водопад, которой более тысячи лет, но каждую весну она продолжает покрываться нежно-розовыми цветами. Любуясь ими, Арон неожиданно вспомнил японскую ширму, некогда виденную в каком-то репатриантском общежитии. Но, как ни пытался, кроме росписей с сакурой на память ничего больше не приходило.

Спустя год после этого своеобразного паломничества к сакуре-водопаду Арона попросили приехать проконсультировать тяжело больную женщину. Он дал согласие, но предупредил, что за выезд на место полагается дополнительная плата. На том конце провода не возражали.

В принципе поездка из Рамат Дения в Писгат-Зеэв, где жила пациентка, не занимала много времени. Сидя за рулем, Арон любил наблюдать, как стремительно растет его родной Иерусалим, обновляя новыми модерными кварталами свою многовековую плоть.

Покружив по району, Арон, наконец, нашел нужный дом. Припарковался прямо у входа, поднялся на лифте на третий этаж и позвонил в дверь нужной квартиры. Она почти сразу отворилась, как будто этого звонка только и ждали. Прямо на пороге Арона встретил немолодой мужчина среднего роста, ничем особым не примечательный, разве что по-азиатски раскосыми глазами.

— Спасибо, доктор, что приехали, — тихо сказал мужчина и тут же представился: — Кирилл.

— Подождите с благодарностями, — недовольно отозвался Арон. — Где больная?

— Мама, — подсказал мужчина. — Сейчас я вас к ней проведу.

Они прошли через скромный, без изысков обставленный салон и остановились у двери, ведущей, видимо, в одну из спален. Мужчина без стука открыл ее и пропустил Арона впереди себя. Первое, что тот увидел, была ширма с росписями сакуры. Арон сразу узнал ее и давние события так четко предстали перед ним, как будто произошли только вчера. От неожиданности попятился назад и уперся спиной в какую-то деревянную доску. «Шкаф. Ну да, тот самый, «мопассановский», догадался он и сделал шаг вперед, к ширме. Было понятно, что за ней лежит маленькая женщинка, с которой он познакомился, наверное, лет двадцать назад.

Арон аккуратно отодвинул левую створку ширмы и первое, что увидел на подушке, — неестественно пожелтевшее лицо с плотно прикрытыми глазами. Дыхания почти не было слышно и только легкие подрагивания иссушенных ручек свидетельствовали о том, что пациент медленно, но верно движется к переходу в мир иной… У Арона не оставалось в этом сомнений и он хотел было сообщить о своем вердикте сыну больной, но тот опередил его:

— Доктор, мне не следовало вас беспокоить, но понимаете, мама пару дней назад очень просила позвать вас. Сказала, что когда-то вы были так добры, что оплатили лекарства для меня. А она все не собралась отдать долг: где-то посеяла квитанцию с вашей фамилией. Только совсем недавно в старой сумке обнаружила ее. Но уже не вставала с постели…

Арон с удивлением посмотрел на стоявшего рядом мужчину:

 — Из-за какого-то десятка шекелей она готова была страдать всю жизнь?

— Ей недоставало доброты со стороны людей. А вы показались таким участливым… Вспоминала, как летела с вами под ветками сакуры и была хоть на мгновение, но счастливой.

— А японский профессор? — осторожно спросил Арон. — Кажется, вы должны были встретиться с ним в Японии?

Собеседник поморщился будто выпил какой-то горькой настойки.

— Конечно! — заинтриговано воскликнул Арон.

— Что ж, придется рассказать, хотя вряд ли она доставит вам удовольствие. Так вот, с раннего детства я только и слышал, что о профессоре Хиросе. Который якобы мне папа, но свидеться с ним по разным причинам невозможно.

 Он очень занят: живет далеко, учит студентов, пишет книжки, ездит по конференциям и вообще не имеет ни минуты свободного времени. Словом, беспокоить его не стоит. Но вот когда-нибудь мы каким-то чудесным образом свидимся и профессор признает меня, потому что я очень на него похож. Ну прямо одно лицо.

Когда мне исполнилось десять лет, мы репатриировались из нашей Богом забытой Кинешмы в Иерусалим. На олимовском складе в Тальпиоте мама раздобыла японскую ширму и в «нагрузку» получила вот этот шкаф-развалюху, который никому не был особенно нужен.

Опять-таки, тем, кто проявлял интерес к моей необычной для еврея внешности, объясняла, что всему виной «грехи молодости». Но не сами по себе, а с гражданином Страны восходящего солнца.

На свою бар-мицву я загадал желание все же разыскать предполагаемого отца, чтобы, ну, не знаю, напомнить ему о нашем существовании. И все же временами меня одолевали сомнения, а существует ли действительно такой человек?

В то самый день, когда мне исполнилось 20 лет, я услышал по радио о международном конгрессе востоковедов в Питере. В нем наряду с другими известными учеными примет участие профессор Хироси.

Маме сказал, что еду в туристическую поездку по Израилю, а сам купил билет на самолет в Санкт-Петербург. Не буду описывать с какими приключениями я туда добрался, где ночевал, как нашел человека, которого мама называла моим отцом.

Мы с ним обосновались на третьем этаже в фойе актового зала у высокого окна, из которого открывался романтичный вид на северную столицу. Профессор улыбнулся мне как старому знакомому. У него был английский немного другой по артикуляции, чем у меня, и тем не менее мы, что называется, нашли общий язык. Я сказал, что приехал из Иерусалима (и он понимающе улыбнулся) специально для встречи с ним. На самом деле меня интересует, был ли он когда-нибудь в городе Кинешма на Волге? Профессор удивился и попросил меня еще раз сказать название города. Немного подумав, уверенно произнес:

— Нет. Никогда.

И посчитал нужным добавить:

— В России я тоже не был.

Тогда я набрался храбрости спросить якобы без всякой связи предыдущим:

— А вам не кажется, что у меня японский тип лица?

Профессор оживился и стал внимательно рассматривать меня:

— Не думаю. Внешне все мы, азиаты, чем-то похожи. Почти как европейцы, но на самом деле есть существенные различия, заметные для специалиста. Лицо у японца вытянутое, скорее овальное, чем круглое, кожа белая, нос не то, чтобы крупный, но заметный, глаза с большим широким разрезом. И еще говорят, что мы, японцы, похожи на рыбок. То есть эти наши глаза немного навыкате.

— Значит… значит… — от волнения мне не хватало воздуха.

— Мне кажется, вы относитесь к среднеазиатскому типу. Смуглая кожа, узкие прорези глаз, тонкий нос, высокие квадратные скулы… Вы, наверное, очень похожи на своего отца.

— Я его не знал.

— Извините, — стушевался профессор и заключил разговор: — Я захватил для вас свою книгу о лицах. На английском. Может быть, найдете в ней ответы на какие-то свои вопросы.

Он пожал мне руку с улыбкой вежливости на своем по-японски вытянутом лице с карими глазами навыкате и побежал в зал, а я остался стоять у того же высокого окна, не зная, плакать мне или смеяться. И для того, и для другого существовали равно веские причины. Мне было больно, что мама столько лет говорила мне неправду, и весело, что я легко повелся на ее дикую выдумку. Но кто же был мой отец на самом деле? Мама знала, не могла этого не знать, и теперь невозможно было не спросить ее об этом.

Прошло полгода, пока я решился задать ей свой главный вопрос. Мы сидели на скамеечке в Ган а-Паамон, отдыхая после пешей экскурсии по Немецкой колонии. В это время мимо нас прошла молодая пара с двумя детьми, чьи глаза выдавали их явно азиатское происхождение.

— Японцы, — с теплотой в голосе тихо сказала мама.

— Нет, это китайцы, — рискнул поправить ее.

— А ты откуда знаешь? — с недоверием покосилась она в мою сторону.

— Посмотри, у них круглые лица. Нос в меру широкий, особенно на крыльях. Нижняя губа чуть полнее верхней. Лоб широкий. И скулы тоже. Все это описано в книге профессора Хироси «О чем говорит лицо». Он подарил мне ее при нашей личной встрече в Питере на конференции.

Мама прищурила глаза:

— А, так вот куда ты ездил!

И после длинной паузы:

— Обо мне он что-то говорил?

— Профессор никогда не был в Кинешме. Он вообще не знает о существовании такого города. И о нашем существовании тоже.

Снова наступила пауза, страшнее которой в моей жизни еще не было и, наверное, уже не будет. Мама медленно поднялась и двинулась к выходу из парка. Я попытался взять ее под руку, но она отстранилась от меня.

Дома мы молча пообедали. Потом мама ушла за ширму, где стояла ее кровать с туалетным столиком. И уже оттуда я услышал ее дрожащий голос:

— Я тебе все расскажу. Все. Мне трудно было решиться, но когда-то это должно произойти. Да, я не знакома лично с профессором, никогда не встречалась с ним и даже не состояла в переписке. И, конечно, ты не его сын…

— А чей же? — в нетерпении едва ли не закричал я.

— Мне тогда было двадцать лет. Я встречалась с симпатичным пареньком, по которому вздыхали чуть ли половина моих сверстниц. Мы с ним даже толком и не целовались: я стеснялась, он не настаивал. Просто бродили по Кинешме, говорили о чем-то несущественном, а больше молчали. В конце Москворецкой улицы прощались, просто прижавшись на мгновение друг к другу. И дальше через зеленый массив я шла к своему дому на Гагарина. Фонари там были, но лампочки все повыбиты. Впрочем, это не имело значения, так как знакомую мне с детства дорогу могла пройти с закрытыми глазами.

В тот осенний вечер я рассталась со своим спутником позже обычного, когда тьма стала окутывать плотной пеленой зеленый массив. Он спросил: «Проводить тебя?» Я отрицательно покачала головой и уходя помахала растопыренными пальцами. У меня было хорошее настроение и я шла, напевая какую-то детскую песенку. Сумрак вокруг меня сгущался. И вдруг мне стало страшно.

Как будто кто-то следит за мной. Я ускорила шаг, и этот невидимый тоже двинулся быстрее. Я оглянулась и увидела существо с завернутым в черные тряпки лицом, на котором хищно блестели узкие раскосые глаза. В высоко поднятой руке он держал обрезок железной трубы. Догнав меня, нанес удар этой трубой мне по голове. Я потеряла сознание. Очнулась, когда почувствовала на себе чье-то чугунное тело. «Это конец!» подумалось мне и я закрыла глаза, чтобы не видеть своего насильника. Казалось, прошла вечность, прежде чем он встал и, пошатываясь, удалился в рощицу неподалеку. Я села на земле и стала приводить себя в порядок, насколько это было возможно. Старалась не думать о том, что только что произошло. Придя домой, сказала родителям: упала по дороге и должна привести себя в порядок. Заперлась в ванной и стала осматривать свое несчастное тело, по которому будто катком проехали. И снова пришли мысли о конце… Но быстро выяснилось, что это только начало моих мучений. Раны зажили быстрее, чем моя душа. Я не стала подавать заявление в милицию, чтобы не стать темой пересудов соседей и знакомых. Я не стала делать аборт, чтобы не убивать без вины виноватого. Я не стала продолжать отношения со своим парнем, чтобы не давать ему надежду на брак со мной. Да и родителям, которых я по-своему любила, не стала поверять свои горести.

А через долгих девять месяцев ожидания родился ты. Теплый комочек счастья. И все в тебе было прекрасно. Кроме глаз, раскосых, которые в Кинешме тогда были в диковинку. Как тебе объяснить твою непохожесть на других? Как другим объяснить их непохожесть на тебя?

И я неожиданно нашла выход из этой безвыходной ситуации. Мне на глаза попалась газета, где было интервью с профессором Хироси. Там же его фото с теми же раскосыми глазами. И тут меня осенило. Это же так понятно для обывателя: переспать с известным человеком и заиметь от него ребеночка. Подобно опытному разведчику я составила свою «легенду», которую выдавала за действительность, и рассказывала желающим послушать налево и направо. И люди мне верили. Но главное: когда подрос, и ты мне поверил и даже гордился своими раскосыми глазами, выгодно отличающими тебя среди сверстников. Но теперь этой «легенде» пришел конец…

Впервые в жизни я услышал, как моя мама плачет… И с того дня она начала уходить от меня…

Арон поднялся, зашел за ширму и через минуту вышел оттуда:

— Она ушла…

Обернулся, посмотрел на роспись и неожиданно ощутил в себе прилив вновь зародившегося желания полета сквозь цветы розовой сакуры, все выше, выше и выше…